Целовать его – будто прижиматься губами к пузырю с ядом, истончающемуся от прикосновения.

Словно лед греешь его в руках, ждешь, что под толщей холода и мрака есть что-то, что способно оплатить обморожение твоих пальцев, но там ничего: то ли нет, то ли этот лед нарастает каждый день все сильней и сильней. Ты бесконечно долго можешь говорить ему о любви и всепрощении, но никогда не будешь уверен, что ему не плевать.

Я не знаю, проклинать или благословить день нашего знакомства. Не знаю, что ощущать при случайной встрече с ним. Но мои глаза старательно высматривают его в толпе. Мои губы все еще помнят тепло его тела. А мое тело помнит тепло его губ.
Я не хочу думать о нем. Не хочу видеть и знать. Но я не могу не писать.
Я помню его худые длинные пальцы рук. Я помню, как в задумчивости он перебирал в руках зажигалку, смотрел куда-то в пустоту, а в зубах тлела сигарета. Так много лжи в его движениях было. Так много наигранной правды. Мой взгляд не хотел прикасаться к нему, не хотел пытливо осматривать. Я знала, что он не то, чем кажется, и не то, чем хотел бы быть. Человек, к которому не применимо слово «маска». Человек – «скафандр», человек - «вселенская ложь», человек без цели и смысла.

Каждое его движение было неловким скребком рубанка по дереву. В нем не было масляных движений Димы. Он никогда не заглядывал с надеждой и лаской в глаза. Он не мог долго молчать. Ему нужно было говорить. Нужно было врать, что у него все хорошо.
Когда мы были вдвоем, я видела, как ему тошно жить, как трудно дается ему каждый вздох и с каким отвращением он встречает рассвет. Он мог сколь угодно ждать ночи, чтобы успокоиться возле компьютера и никому ни о чем не врать, чтобы ковырять давно забытые раны, чтобы жечь легкие дымом, а сердце – пеплом сигарет.
Сколько боли и страха творилось в его бездонных глазах я никогда не смогу описать. Он никогда не топил в себе, никогда не пытался понравиться. Лишь озлобленно скалился: «Прими меня или уходи», но этот оскал не был грозным рыком дикого зверя - испуг раненой твари сквозил в нем. Я видела, как он пытался зализать отеки, как пытался затянуть рубцы. Но выходило это дерьмово. Более чем дерьмово.
Как же тошно мне было с его друзьями. Как же мерзко я ощущала себя потом. Я видела, как он натягивал маску весельчака, как смеялся сам над собой, как выставлял свою душу напоказ. И как мерзко мне было вглядываться в лица людей вокруг. Я знала, то держу за руку больного искалеченного зверя, на которого надели колпак шута. Он позволял так поступать только из страха остаться одному.
Больше всего я хотела взять его в охапку, прижать к сердцу и успокоить это больное дитя.
Откуда во мне столько доброты к людям, которые так старательно вытирают о меня ноги? Я столько раз говорила сама себе: «Я ухожу. Я так устала. Мне надоело это терпеть.» и ровно столько раз я возвращалась к нему, столько раз вставала перед ним на колени. В его лжи было больше правды, чем во всех людях, которых я знала, вместе взятых.
Миша осудил бы меня. Я уже представляю его оскал улыбки, как он хищно сверкает глазами… Я даже знаю, что он сказал бы мне. Знаю.
Но какой толк в его словах, если я схожу с ума только от одной мысли о том, что тот человек сидит перед компьютером, курит и смотрит порнуху?
Какая нахрен разница, что он делал со мной? Как сильно он калечил меня и мою душу? Будто кого-то беспокоит, как он разрывал на куски все мое естество, пытаясь завернуться в ошметки моего окровавленного сознания?
У него были невероятно красивые голубые глаза. Они не блестели, будто натертые маслом. Не испепеляли, не глумились, не издевались. Они не щурились, не оглядывали и не оценивали.
Такой спокойных и тихий оттенок, наверное, бывает и у меня. Его голубые глаза-льдинки манили в недра его бескрайнего мира, в них было страшно смотреть, в них невозможно было утонуть. Но они могли поглотить. Его зрачки не бегали из угла в угол, не пытались охватить и объять целый мир. Но он замечал все, до последней детали, до крошечных частичек пудры у меня на щеках.
Его нос все время сопливил, его спина нарывала болью, а коленные чашечки не давали покоя по ночам. Он все время сутулился: то ли под тяжестью мыслей, то ли о боли, то ли от Бог весть чего. Он никогда не смеялся, широко раскрыв рот, никогда не заливался ярким хохотом. Его смех придавливал голову к груди.
Он не умел утешать и никогда этого не делал. Он нуждался в заботе и помощи, но не мог оказать ее сам. Все время слыша ложь, ложь и ложь, постепенно наполняешься ею сам.
Я говорю «ложь» потому, что он хотел солгать целому миру, что он здоров, что у него нет проблем. Что все «нормально». Странно то, что в это не верила только я.
Тот парень открыл мне мир больных сумасшедших людей. Они так кичились своей болью, своими недостатками, так старательно убеждали себя и других в том, что им «больно», что мир жесток и несправедлив к ним, что все так плохо и выхода нет. Эти люди тянули его на дно.
Иногда мне так хотелось ударить по лицу хотя бы одного такого человека, ткнуть носом в его собственное дерьмо и заставить слизывать эту дрянь. Каждый раз, когда я говорила им: «Исправь то, что тебя не устраивает. измени свой мир. твои проблемы только пустяк.»
ахахаха.
Ахахахах.
Нет.
Нет, Лиза, им комфортно в утробе их зоны. Им спокойно думать, что Боженька к ним несправедлив, что вокруг злые и жестокие люди.
Что эта самая «Личность» есть пуп земли, а все должны лизать зад, но почему-то, этого не делают.

Это если говорить словами Миши в гоблинском переводе.
И вот я, вроде, жила в этом мире, смотрела на них, копошащихся в собственном дерьме опарышей, посмеивалась и не пыталась особо лезть в чужой монастырь со своим уставом, и все было нормально. Пока я сама не начала становиться похожей на них. Бесконечная усталость, тоска, сонливость. И все так надоело, все со стороны так злит. Меня начали придавливать к земле псевдопроблемы этих даже не жуков, личинок.
Мои сильные плечи начали пригибаться к земле. Я перестала ощущать удовольствие от жизни. Я пыталась сказать ему: «Посмотри на меня. Посмотри. Я увядаю. Мне становится страшно и тяжело. успокой меня. помоги мне справиться.» но в ответ я слышала только о его боли, только о его проблемах, только о его трудностях.

Только Он, Он, Он и целый мир, виноватый перед Ним. Матушка – Вселенная не так пикнула в его направлении.
И вот я, тот человек с непреодолимым желанием жить, с нескончаемым источником сил и энергии, с бескрайним простором мысли, с извечным желанием что-то переиначить, наконец, устала. Я так запыхалась в этом беге, так затрепался азарт игры в жизнь, что я захлебнулась в поту и остановилась. Я та девушка, которой нужно сказать: «Ли, успокойся. Я рядом. И я верю, что ты справишься.» И я бы справилась. Серьезно.
Но… нет.
Когда я ждала перемен, когда я молила о помощи, когда во мне иссяк источник мыслимых и немыслимых сил, он насытился и ушел. Он не был способен потянуть это на себе.
А что? Я не в праве злиться на то, что люди поступают не так, как я этого хотела бы. Они не обязаны костьми ложиться за меня и мои проблемы. Нет, Лиза. если так делаешь ты, это не значит, что другие будут делать так же.
Зачем я вспоминаю о нем сейчас? Да потому, что только два человека в моей жизни были способны оценить хотя бы треть того, что я думаю и чувствую. Только с двумя людьми я была готова поделиться целым миром в моей голове, которым я могла бы отдать то, что я имею. Одним из этих людей был Он. Но главное слово здесь «был». Сейчас он мертв для меня. ему придется справиться с тем дерьмом, в которое он так старательно лез, каким обмазывался и в каком так весело барахтался.
Я не верю ни единому его слову. Не верю и не хочу верить.
Теперь его очередь доказать мне, что он что-то значит.